СИНБИРСК

1

Под Синбирском-городом, с кремлем, на верху горы рубленным, раздольна Волга. Книзу кремля, по овражистым скатам, террасами к Волге посад с торгами на деревянных лавках и скамьях. Посад тянется до хлебных амбаров, что на берегу. Улицы осенью вязки. Между кремлем и старым городищем город ископан речкой Синбиркой, идущей по дну оврага: в десять саженей глуби откосы оврага. Выше посада, ближе к рубленому городу-кремлю, - острог. В остроге, окопанном неглубоким рвом с однорядными надолбами, обрытыми наполовину землей, осадный двор да приказная изба, в которой осенью, чтоб не плестись на крутую гору в кремль по грязи и скользкой дороге, вершатся все городовые дела. По стенам острога деревянные башни четыре, пятая - воротная, кирпичная, выше других. Взяв под Девичьей горой на двухстах стругах людей и лошадей, чтоб по горам не уменьшать их силы, Разин плыл к Синбирску. Низко и хмуро осеннее небо. Сыпали дожди. То ветер рванет, и завоют жадные волны раздольной реки, потешаясь, полезут на борта стругов; заскрипят мачты, и черпаки, повизгивая, шаркая, начнут отливать воду... Атаман в виду города, - а видно Синбирск далеко, - вышел на нос своего струга. Протянул большую руку вперед, другую упер в бок, и все струги услышали его грозный голос: - Гей, голутьба донская, слышьте! И все вы - обиженные, замурдованные голяки, мужики, горожане и будники - те работные люди, кто на будных станах ярыжил, обливаясь поташом, кто сгорел почесть до костей от работы тяжкой и голода! Метитесь - пришло время - над боярами, мучителями вашими! Вот оно, их гнездо, на синбирской горе, в рубленом городе! Сюда, опаленные вашим гневом и ненавистью, сбежались они от мужиков, казаков, от стрельцов и будников, сюда ушли они от тех, кто идет за вольную волю... Веду я вас сокрушить дворянство всей Волги и Поволжья широкого! Побьем воевод - спалим Синбирск, и будет вам воля всегдашняя, будет торг бестаможенной, будет и земля вся ваша! Со всех двухсот стругов грянули: - Да здравит батько наш, атаман Степан Тимофеевич!.. И снова заскрипели весла, и песни раздались, заглушая рычание Волги. Чернея беззвездной спиной, все садилась ниже сырая ночь и вражеский город утаивала во мглу. Обойдя Синбирск на три версты, встав на Чувинском острове и разобрав по сотням, Разин высадил людей на берег, в сторону старого городища. Для пеших и конных были спущены сходни. Всадники, особенно татары, прыгали мимо сходней прямо в воду; если глубоко, то их привычные лошади плыли, где мелко - брели на берег. Волга, озлясь, подымала белесые, мутно-светлые гривы тяжелых волн; волны, убегая в даль, укрытую тьмой, о чем-то по-своему грозились и рассказывали... Атаман обозным приказал раскинуть шатер, стеречь караулу струги. Запылали на берегу огни. Атамана не видно, жил его громовой голос: - Держи строй! Не иди вразброд!.. В темноте, пронизанной лишь отсветами Волги да огнями костров, ближе к кремлю зачернела и двинулась стена в белеющих, как острия тына, шапках рейтар и драгун. Стена двинулась, дала выстрелы из пищалей в сторону огней. - Пушки выдвинь - трави!.. - Трави, браты, запал! В черном кровавые огни ухнули в сторону островерхих шапок. Шапки поверх черных лошадей задвигались. - Стрельцы! Бей по коням!.. Раздался залп разинцев из пищалей. - Гей, татар пустить шире! Мохнатые, сверкая мутно саблями, кинулись за отходящей воеводской конницей. - Черноусенко, Харитонов! Сыщите обоз, срубите постромки воеводины!.. От общей черной и безликой лавы отделились два пятна все шире и шире: одно шло вправо, другое влево... Высоко в сереющем сумраке забили на сбор и отступление барабаны; по откосам вверх, к рубленому городу, пестря мутно платьем цветным, звеня оружием, замоталась линия на лошадях и пеше - часть войск воеводы Милославского. Тут только послышался голос главного воеводы внизу, среди белеющих шапок. - Иван Богданыч! Ивашко-о! Мать твою, палена мышь, ушли? Кинули нас! Гей, рейтары! Ратуйте за великого государя, ворам не стоять противу!.. Воевода на черной лошади, смешной, сутулый, скорчив ноги длинные в коротких стременах, свесив брюхо к луке седла, разъезжал с матерщиной, плевался. От плевков и дождя с его бороды широкой и ровной книзу, как лопата, текло. Текло и от трубки, которую князь почти не выпускал из зубов. - Шишаки поправь! Ратуй! Гонец, черный на сереющей лошади, пробрался к воеводе, - в темноте чавкала от копыт мокрая, вязкая земля, - сказал что-то и поплыл к северу. - Да что они, изменники? Кинули меня, как палену мышь! Изменник Шепелев с немцами, дьяволы, сорви башку! - ругался князь. Его рейтары и драгуны уныло мешались, падали с лошадей, тяжелые в бехтерцах, валялись в грязи. Татары с гиком, как черные дьяволы, рубили их, добивали лошадей, завязших по брюхо. - Занес, сатана!.. Все Юшка Долгорукий, тоже велел. Сказал я ждать рассвета? Нет! Борятинский все сильнее матерился. Когда немного рассвело, воевода увидал себя кинутым с горстью своих рейтар и драгун. С трех сторон еще рубились с татарами стрельцы его конные дальные. Ближние жались к обозу. Воеводский обоз завяз в грязи по трубицы телег, лошади от обоза были угнаны; на воеводские телеги с его добром и харчем казаки, волоча, подсаживали своих раненых. Раненые, мараясь в грязи с кровью, чавкая в липкой жиже, ползли к обозу... - Отступай к Казанской, палена мышь! Сорви им башку, государевым изменникам, трусам!.. Воевода видел, что немцы-командиры уводили на Казанскую дорогу недобитых рейтар. По слову воеводы его уцелевшая сотня двинулась туда же. Воевода повернул вороного бахмата, хлестнул и поскакал за рейтарами, не выпуская из зубов трубки. Из-за обоза встал, когда проезжал воевода, большого роста стрелец, гулко выстрелил из пистолета воеводского коня в брюхо на скаку, конь подпрыгнул, а воевода упал навзничь в грязь... Конь, пробежав недалеко, засопел и свалился. Воевода, ворочаясь в грязи, матерился. С замаранной бородой и кафтаном от ворота до пола встал на ноги. Тот же стрелец, убивший коня, тяпал по грязи, спокойно взял воеводу, скрутил назади с хрустом костей руки и прикрутил тем же обрывком веревки к воеводской телеге. Ткнул кулаком воеводе в бороду, сказал: - Дай-кось трубку, бес! Постоишь без курева. Вывернул из зубов князя крепко зажатую трубку, выколотил грязь, набил, закурил и, не оглянувшись, пошел выбираться на сухое место. Мишка Черноусенко проехал мимо обоза, покосился на воеводу без трубки, в грязи с головы до ног, не узнал князя Борятинского. Поехал дальше. - Вот те, палена мышь, праздник! Сорви башку! Ну, мать их, помирать так помирать!.. Сволочь!.. Петруха Урусов до сей поры сам не сшел и людей не дал... Милославский в штаны намарал - затворился, будто бы не поспел оного позже!.. Дали от государя портки, да, вишь, пугвицы срезали! Эх, жаль, палена мышь!.. Воры - те знают, за что бой держат, и бояре ведают, да, вишь, к бою несвычны, и биться много худче, чем с бабами в горницах валяться пьяными... Жив буду - спор о холопе решить надо, кому на ком пахать: боярину на холопе аль холопу на боярине, палена мышь!.. Поганой едет в мою сторону и, как у них заведено, лишнюю лошадь тянет... Приглядит - убьет! Вскинул глаза князь. На ближнем возу, на княжеском его сундуке, сидит раненый казак, дремлет, зажимая рану в боку окровавленной рукой. - Помирай, вор, одним меньше!.. На мое добришко, черт, залез, а хозяин в грязи мокнет... Татарин, приземистый, с двумя конями, подъехал. Метнув глазом кругом, соскочил в грязь, чиркнул ножом по концу веревки у воза и, не освобождая рук воеводы, втащил его на коня и гугниво сказал: - Езжай за мной! - кинул поводья на гриву коня, чтоб не волочились, и повернул от обоза к берегу по-за амбары. Князь ехал за татарином и видел, что едет поганый на Казанскую дорогу. Выправив на дорогу, татарин освободил руки князю. - Держи поводья! Молчал князь, поспевая за татарином, молчал и татарин... Разин, устроив шатер, знал, что часть войск воеводских затворилась в кремле, сказал: - Делать мне нече. Не мой час ныне - есаулы управят да мурзы с татарами... Он сел в шатре и, потребовав вина, пил. К шатру атамана подъехал казак. - Батько, многие бояре в рубленом городе сели в осаду... Конные, что были с другим воеводой, избиты, а кто ноги унес, тот сшел по дороге к Казани. Воеводин обоз взят, его лишь, черта, не сыскали, - должно, бежал с передними немчинами! - Не ладно! Придется за осаду браться, а подступы окисли - худо лезть. Казак, чавкая копытами коня по грязи, изрезанной колеями, отъехал. Черноусенко, рыская по месту боя, подъехал к воеводскому обозу. Потный, в рыжей шапке, в забрызганном до плеч жупане, остановился у телеги с воеводскими сундуками; спросил раненого казака: - Не наглядел ли, сокол, тут где воеводы? - Помираю, есаул... - Не помрешь, лекаря пошлю! Не видал ли кого в путах - сказывали, стрелец скрутил? - В путах ту у воза был один, с виду стрелецкой десятник. Стрелец приторочил, истинно, трубку из зубов у его вынял... - Он! Где нынче такой? - Татарин увел его связанного на конь - от телеги срезал и на лошадь вздел. - Надо в улусах поглядеть, а ты не сказывай атаману: один черт в кремль ушел, другого пошто-то увели татары! - Не скажу... Помираю вот - иные, вишь, померли... - Пришлю лекаря! Жди мало. Черноусенко, хлестнув лошадь, уехал.

2

Жителей слободы воеводы загнали из домов в острог. В остроге жизнь горожанину, призванному в осаду, невыносима. Многие люди, где были леса близ и время теплое, разбегались, прятались в дебрях, чтоб только не быть осадными. Дворы осадные - с избами без печей, а где была печь, то у ней всегда дрались и били последнюю посуду из-за многолюдья. Дети, старики, больные, здоровые и скот - все было вместе. Иные воровали у других последнюю рухлядь. Служилые беспрестанно гоняли на стены или к воротам и рвам, не спрашивая, сыт человек или голоден, спал или нет. Кто не шел, того били палками и кнутом. Когда на барабанный бой из приказной избы синбирского острога ушли в рубленый город все приказные, сотники, десятники, стрельцы тоже, - горожане нарядили своих людей проведать: - Нет ли пожогу в посаде? Но как только стало известно, что посад цел и даже Успенский деревянный монастырь среди посада на площади не тронут, - все пошли по домам. А иные направились в шатер атамана, поклонились ему и сказали: - Грабители воеводы сбегли! Тебя, батюшко, мы ждем давно. - Служите мне! - сказал Разин. - Бедных я не зорю и не бью; едино кого избиваю, то воевод, дворян и приказных лихих. Торг ведите - никто не обидит вас.

3

С приходом Разина слободы стали жить своей жизнью, только более свободной - никто не тянул горожан на правеж в приказную избу: ни поборов, ни тамги, ни посулов судьям, дьякам не стало. Жители нижнего Синбирска радовались: - Вот-то праздника дождались! Лучшие слобожане со всех концов пошли к атаману с поклоном. - Перебирайся, отец наш, в слободу, устроим тебя, избавителя, в лучших горницах, а что прикажешь служить, будут наши жонки и девки. - Жить я буду в шатре - спасибо! Собрал Разин есаулов, объехал с ними город, оглядел острог, надолбы приказал подкрепить; рвы, вновь окопанные, похвалил. Поехал глядеть рубленый город - осадный кремль. Сказал своему ближнему есаулу, похожему на него лицом и статью, Степану Наумову: - Прилучится за меня быть тебе - тогда надевай кафтан, как мой, черной, шапку бархатную и саблю держи, как я, да голоса не давай народу знать: твой голос не схож с моим. В бой ходи, как я... Знаю, что удал, боевое строенье ведаешь и смел ты, Степан! Присмотрев северный склон синбирской горы, приказал: - Копать шанцы! Взводить башни, остроги, а чтоб не палились, изнабить нутро землей. Делать ночью - в ночь боярам стрелять не мочно. А шанцы копать кривушами. По прямому копать, - сыщут меру огню, бонбами зачнут людей калечить.

3

Переправясь через реку, есаулы перенесли Разина в его шатер к Волге, поставили кругом караул, и двое верных на жизнь и смерть товарищей зажгли все свечи, какие были у атамана, обмыли глубокую рану на его голове и лицо, замаранное кровью, - лишь в шадринах носа и похудевших щек оставили черные пятна. Засыпали рану толченым сахаром, а обе ноги, простреленные насквозь пулями (восемь свинцовых кусков на фунт) перевязали крепко; раны кровоточили - из них есаулы найденными клещами вытащили куски красной штанины. Татарчонок крепко спал; они закидали его подушками, чтоб не мог, проснувшись, видеть, каков атаман, и пересказать. Перевязали, тогда оба закурили, посматривали: кровоточат ли раны? Атаман открыл глаза, хотел сесть, но упал на ковры. - Лежи, батько! Разин слабо заговорил, беспокойно озирая шатер: - В шатре я? А битва как? - Черт с ей, битвой! - наморщась и роняя из глаз слезы и трубку из зубов, ответил Степан Наумов. - Живых взяли, мертвых кинули... Люди, кои в бой справны, тут в Синбирске за валом с коньми, иные в остроге крепятца - завтра надо бой... Шпынь тебя, проклятой изменник, посек - убил я его! Воевода для раненых по-за Свиягой виселицы ставит... - Помню сбитую голову... Нечестно - я его рукой, он же, пес, саблей ответил!.. - Сколь раз, батько, говорил тебе: носи мисюрку, шапку и панцирь, а нет того - в гущу боя не лезь! - Верил, что пуля, сабля не тронут... - Вот твоя вера! Дорого сошла: Синбирск и все пропало... - Э, нет! Надень мой кафтан, Наумыч, шапку, саблю бери мою, спасай народ! Мне же не сесть на конь... Заговорил Лазарь: - Тебя, батько, нынче беру я в челн, десяток казаков добрых в греби, оружных, и кинемся по Волге до Царицына - там вздохнешь. Лекаря сыщем - и на Дон. - На Дону, Лазарь, смерть! Сон, как явь, был мне: ковали меня матерые, а пущий враг - батько хрестной Корней... Я же и саблю не смогу держать - вишь, рука онемела... Сон тот сбудется. Не можно хворому быть на Дону... - А сбудется ли, Степан Тимофеевич? Я крепил Кагальник, бурдюги нарыты добрые... Придет еще голутьба к тебе, и мы отсидимся! - Эх, соколы! Бояра нынче изведут народ... Голова, голова... ноги ништо! Безногий сел бы на конь и кинулся на бояр... Голова вот... мало сказал... мало... Разин снова впал в беспамятство, начал тихо бредить. - Делаю, как указал, батько! Степан Наумов поцеловал Разина, встал, надел один из его черных кафтанов, нашел красную шапку с кистью, с жемчугами, обмотал голову белым платом под шапкой. - Пойду, сколь силы есть, спасать людей наших! Лазарь Тимофеев, обнимая друга есаула, сказал: - И мне, брат Степан, казаков взять да челн наладить - спасать батьку! Во тьме мы еще у Девичьей будем. - Прощай, Лазарь! Есаулы поцеловались и вышли из шатра. Наумов сказал: - Надо мне в Воложку со Свияги струги убрать. - То надо до свету. Две черные фигуры пошли - одна на восток, другая - на запад. Черная с синим отсветом Волга ласково укачивала челн, на дне которого, неподвижный, на коврах, закрытый кафтанами, лежал ее удалой питомец с рассеченной головой и онемевшей для сабли рукой, без голоса, без силы буйной...

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки