РАЗИН СТЕПАН. А. ЧАПЫГИН

ЛАЗУНКА В МОСКВЕ

1

Темно. Заскрипели на разные голоса запираемые решетки и ворота города. На Фроловской башне пробили вечерние часы; как всегда, сторожа у московских домов застучали ответно в чугунные доски. Стало мертво и тихо. Тишину нарушит лишь иногда конный боярин, окруженный слугами с огнями. Тогда по грязным улицам лоснятся желтые отблески. То протяпает, громко матерясь, волоча из грязи ноги, палач с фонарем и подорожной бумагой, да лихие люди, пятная сумрак, мелькнут кое-где, притаясь, выслеживая мутный блеск бердышей конной стражи проезжающих стрельцов. Только за Яузой шумит, поет и светит огнем Немецкая слобода; там военные немчины гуляют, справляют свадьбы и, как говорят иные москвичи, "кукуют песни"... В верхнюю горницу, сумрачно светившую образами в лампадах, старик слуга ввел человека, смело ступавшего желтыми сапогами, обросшего курчавой бородой и волосами, падающими до плеч. Человек без сабли, но сабля скрыта длинным казацким жупаном, за кушаком пистолеты, из-под синего жупана при движении видны красные полы. - Воззрись, матушка боярыня! Поди, чай, не признаешь? - Ой, спужал! И как тебе, старому, не грех, на ночь глядя, волокчись прямо ко мне на женскую половину, да еще мужика чужого за собой тянуть? - Чужой ли? Величаешь меня косоглазым, а я, вишь, прямо гляжу. - Уж с кем это? Дай-ко, дай! Близорукая полная старушка в летнем шугае шелковом, в кике без очелья [очелье - перед кики (кокошника), в праздники привязывалось отдельно с жемчугами], подошла вплотную к гостю. Гость выдвинулся вперед. Слуга встал, сняв шапку, у двери. - Батюшка! Свет Микола-угодник, да ведь это Лазунка? Старушка кинулась на шею волосатому человеку. Верный слуга старый сказал: - Ты, мать боярыня, поопасись! - Чего такого, Митрофаныч? - Вишь, сказывают люди - признан гость наш давно в нетях [дезертир (из помещиков)] от государевой службы... Не один раз про то сама слыхала... - Слышала! Немало люди с зависти на других лают. Лазунка, обнимая старуху, спросил: - Поздорову ли живешь, матушка? - А всяко есть, сынок! Ты, Митрофаныч, поди - спасибо! - Пойду, мать, и молчать буду, благо в дому у нас холопей - я да сторож Кашка! Слуга ушел. В другой горенке с открытой дверью разговаривали. Видны были в глубине ее, у окна, где на подоконнике горели, отсвечивая в слюдяных узорах рам, три шандала масляных, - две девушки: одна русоволосая, другая с черной длинной косой. Девицы рылись в сундуках, обитых по углам цветной жестью. - Ты рухледь скинь лишнюю, сынок! Лазунка кинул жупан с шапкой на лавку под окна. Под жупаном на нем красная бархатная чуга, тканная золотом, с цветами, казацкая шапка опушена соболем, с рудо-желтым верхом. Рукоять казацкой недлинной сабли без крыжа блестела алмазами. Старуха подержала шапку в руках, оглядела чугу. - Дитятко! Да тебе хоть на смотры государевы - рухледь-то, эво! Нуга злащена, сабле и цены нет. - Взяла его за плечи и, снизу вверх глядя Лазунке в лицо, заговорила тихим голосом: - Нынче, милой, все вызовы воински заводит великий государь-от: дворяна, жильцы большие со всех городов идут на Москву конны, оружны, в пансырях, в бехтерцах... [доспехи из железных пластин] Вишь, вор, сказывают, убоец лихой, на Волге объявился, города палит, воевод бьет, гонит, зорит церкви божий. И нынь по Москве всякому ходить опас от сыскных людей, рыщут - всякой люд в Разбойной что ни день тянут... И народ худой стал! Тягло прискучило, мятется, по посадам собираются, а судят неладное: "Налогу-де тягло время сошло кинуть". Имя-от, вишь, того убойца лютого с Волги не упомню... - При чужих, матушка, ты меня сыном не зови, кличь Максимкой, будто я тебе родня дальняя... И кой словом закинет, говори: "Приехал-де свойственник, боярской сын беспоместной, на государеву службу против Стеньки Разина". - Стеньки! Стеньки - вот я и упомнила... Годи-ка, свечу запалю, при божьем-то огоньке сумеречно... Да еще одного в ум не возьму, пошто таишься? - Митрофаныч тебе о том слухе верно сказал... - Ой, страшишь меня, старую! Ужли тем худым вестям веру дать? А корили злые суседи изменничьей маткой и сказывали: будто бы на Волге были с саратовским хлебом, да кои люди еще были с патриаршими монахи - их воры побили, а ты-де к ворам сшел! - Потом, матушка, обскажу... Вот ясти дай, да та горница, или - как ее - клеть на подклети, цела ли? - Как, храни бог, не цела! Куда ей деться? - Там ко сну наладь... На Москве быть недолго... Гляну на тебя да про невесту, Афимьюшку, у тебя спрошу и, коль что, уеду скоро... - Куда ты, родненький? О невесте твоей говорить нече - ушла! И обидна я была на твою Фимушку: обносчикам всяким вняла, тебя так попрекать зачала, лаяла вором... - Должно, так сошлось... Нашла, вишь, пригожее. - Ой ты, дитятко, - пригожее. А богаче нас и родовитее... И уж истинно, как твои послуги будут у великого государя да жалованье, а то мы тощи... Сестрицу вот, поди, худо помнишь - махонька была, нынче просватали... Вот я ее созову. - Пока что не зови, с тобой побуду. - Ино ладно! С девкой роют приданое, - должно, не перебрали, а кончат перебор - выйдут да огонь принесут. - Сестрице тоже сказывай, будто я чужой. - Дивлюсь, дивлюсь... Ладно, что от скудости нашей прожиточные люди не бегут. Дарьюшку с рук снимают, не брезгуют... Отец-то жениха - гость гостиной сотни, а дворянство наше захудалое. Да, вишь, и патриарший двор нынче иной, патриарха Никона свели бояре, он кое и сам сошел... Судили, расстригли, да на Белоозеро послали... Теперича другой патриарх - Иоаким святейший... Да что я держу тебя голодом? Маришка! - Не надо звать! Управься, матушка, сама... - А и то. Послужу на радостях сама, да, вишь, радость-то недолгая... Старушка засуетилась, сбегала куда-то, вернулась, принесла луженую братину. - Тут мед инбирной, хмельной. - Добро, родная моя! - Еще калачи есть да холодная баранина, ветчина да брага есть. Ушла и снова вернулась с едой. - Все-то ум мне мутит... Ужли, сынок, худому поверить надо? Я мекала, ты на свадьбе в столы сядешь, поживешь, да, вижу, не столовщик? - Время мало! Уйдет девка - с Дарьюшкой погляжусь... Была-таки мала, невеста нынче - идет время! Она меня забыла, пущай не знает. Я же, родная, буду ей как брат. - Худо, сынок! Должно, и впрямь есть за тобой неладное. - Скажу потом... - Кушай, кушай вволю! - При девке тоже не забудь: зови Максимкой. Скажи, из Ярославля, по ратному зову. - Скажу уж! Скажу... Боярышня с дворовой девицей вышли из другой половины, принесли, поставили пылающие фитилями шандалы на стол. - Неладно, матушка! Гляди, будет охул на меня, что какой-то чужой молодой боярин ли, сын боярской в горенке ночью... - То, доченька, родня из Ярославля, Максимом зовут, дяди Ивана сын. А пустила сюда, что иные горницы холодные да не прибраны. Мы скоро уйдем, бахвалить же ему некогда... Ты, Маришка, иди, да слов не распускай: я дочь свою строго держу. Дворовая девица поклонилась и, боком, любопытно оглядывая Лазунку, вышла. - Сядь-ко, Дарьюшка! Молодец-от - родня тебе, да и надобной: от брата Лазунки из дальних городов здравьицо привез с поклоном. - И поминки тож! - Лазунка встал, порылся в глубоких карманах жупана казацкого, вытащил золотую цепочку с двумя перстями золотыми в алмазах. - Вот от брата! Боярышня поглядела на подарок, лицо вспыхнуло. - Ох, и хороши же! Я, матушка, велю попу Ивану то в мою приданую роспись приписать. - А куда же? Не мне краситься ими. - Уж и роспись есть? - Есть, родной! Исписал ту роспись поп Иван Панкратов арбацкой Николо-Песковской церкви... Хошь глянуть? - Можно, мать боярыня! - Я, матушка, дам: роспись тут же, в сундуке. Боярышня бойко кинулась в горницу, в сумраке нашарила сундук и со звоном замка отперла, рылась. Мать сказала: - Гораздо мед хмельной! Пей мене, - и тихо, оглядываясь, прибавила: - сынок! - Ништо, родная. С этого не сгрузит. - Обык на Волге-то? Ране не пил так. Ну, бог с тобой, кушай в меру... Боярышня с тем же звоном замка заперла сундук, принесла к столу желтую полоску бумаги. - Чти-ко, гостюшко, вслух. Лазунка читал: - "За дочерью вдовы дворянского сына Башкова, девицею Дарьей Ивановной Башковой, приданого: Шуба отласная, мех лисий, лапчат, круживо серебряное, пугвицы серебряны. Шуба тафтяная двоелишна, мех белей, пугвицы серебряны. Шуба киндяшная, зеленая, мех заячей хребтовой, пугвицы серебряны. Охабенек камчатой, рудо-желтой, холодной, пугвицы серебряны. Охабенек китайчатой, лазоревой, холодной. Шапка, вершок шитой с переперы серебряны позолочены. Шапка польская, бархатная, по швам круживо серебряно. Треух объяринной на соболях. Цепочка серебряна вызолочена со кресты. Десить перстней. Постеля с изголовьем и одеялом. Одеяло заячиное, хребтовое, покрыто выбойкою со цветы. К ларцу девка Маришка со всеми животы и, если будет мужня, и дети ее на всю жизнь невесте в приданое ж". - Тут не все! Есть еще образа. Лазунка подпил, живя на воле, свыкся с иной жизнью и потому сказал: - Все ладно, мать боярыня, да пошто живой человек - девка - на всю жизнь в приданое, против того как шуба и шапка? Боярышня сердито двинула скамьей. Глаза заблестели, брови наморщились. - Я Маришку не спущу! Маришку мне надо, да так и молыть нынче не велят. - Наездился он, вишь, по чужим городам - там так не водится, должно?.. С нами поживет - обыкнет, - сказала мать. - Вишь, от брата Лазунки... Про Лазунку нашего - у худо его помню - говорить не можно, не то что... - Ну, пошто так, доченька? - Так вот... Не сказала тебе, матушка: гостила я, помнишь, у сестер жениха! - То где забыть! - Так у их за стеной в гостях дьяк был и про меня пытал. - Ой? - "Есть-де слухи, что Лазунка, зовомой Жидовином, сын боярской, что на Волге и еще какой реке не упомню, сшел к ворам да нынче у Разина в есаулах живет! Так уж не его ли сестра замуж за вашего сына дается?" - Ой ты, Дарьюшка! - Чуй, матушка, еще: "Нет", - говорят жених, потом и отец жениха. А сами перевели говорю на иное... Только дьяк, чую, все не отстает. "Ежели, говорит, то его родня, так сыскать про нее надо? Великого государя они супостаты!" А те, мои новые родные, сказывают ему: "Нет, дьяче, - это не те люди!" Потом углядела в окно - его пьяного повезли домой... Я, матушка, боялась тебе довести сразу - осердишься, пущать не будешь иной раз. А вот гостюшко затеял беседу, то уж к слову... Ты не осердись, родненька! У нас на Москве теперь пошло худое... Маришка вон по торгам ходит, сказывала, что народ всякой черной молыт: "Ватамана Стеньку Разина на Москву ждем, пущай-де бояр-супостатов выведет да дьяков с подьячими, тягло и крепость с людей снимет!" А за теи речи людишек бьют да казнят. Лазунка сказал: - Прикажи, мать боярыня, опочив наладить - сон долит. - Чую... сама налажу - не чужой. Поди-ка, Дарьюшка, к себе в горницу! Боярышня поцеловала мать, низко поклонилась гостю, ушла. Лазунка проводил ее взглядом до двери, подумал: "Красавица сестра! Не впусте жених заступу имеет: не даст в обиду с матерью. У купчины-отца денег много, от худых слухов да жадных дьяков откупится". - Чего много думать? Скажи-ка, сынок, про дело лихое, какое оно есть за тобой? - Завтра, матушка, нынь дрема долит. - И то... Времени будет говорить, вздохни от дороги - постелю. - А допрежь скажу тебе: не те воры, что бунтуют; те сущие воры, кои у народа волю украли! - И где, Лазунка, таким речам обучился! Какая, сынок, народу воля? Мочно ли, чтоб черной народ тяглой боярской докуки не знал и тягла государева не тянул? - Бояре ведут народ как скотину, быть так не может впредь! - Вот что заговорили! А святейший патриарх? Он благословляет править народом. Перед господом богом в том стоит... Царь-государь всея Русии заботу имеет по родовитым людям, чтоб жили не скудно, на то и народ черный! Что черной народ знает?

2

Ходя по Москве, Лазунка узнал, что решетки в Немецкой слободе не запирают. Пьяные немчины военные не раз били сторожей. Царь приказал "не стеснять иноземцев", сторожа перестали ходить к воротам. Лазунка прошел в слободу. У ворот с открытой из долевых и поперечных брусьев калиткой, в свете огней из окон опрятного немецкого домика, где шла пирушка, звучали непонятные песни под визг ручного органа, боярский сын встретил казака; казак, увидев идущего, ждал, не проходя ворот. Лазунка было обрадовался своему, но, разглядев упрямое лицо со шрамом на лбу, признал Шпыня и насторожился: "На Москву батько его не посылал". Боярский сын, дойдя до ворот, тоже не полез в калитку. Шпынь, не умевший таить злобу, крикнул: - А ну-ка, вор, шагай! - Чего попрекаешь? И ты таков! - Чувствуя опасность, он всегда старался быть особенно спокойным. Шпынь, которого кормили, поили водкой от царя на постоялом, решил больше не показываться Разину. - Я государев слуга! "Смел, ядрен, да худче ему: упрям", - думал Лазунка, мысленно ощупывая под рукой пистолет. - С каких пор царев? Лжешь! - Тебе в том мало дела! - Лезь первой! Ты нашему делу вор! - Гей, стрельцы! Разин... - Сшибся, черт!.. - Лазунка шагнул к Шпыню. Бухнуло... Шпынь упал, не успев выдернуть клинка, мотался на черной земле. Звенело в ушах, усы трещали от огня пистолета, изо рта текло. Казак одеревенело цеплялся руками за брусья калитки. Пока жило сознание, в голове стучало: "Не бит! Бит..." С окровавленным, черным от мрака лицом, Шпынь откинулся навзничь в грязь. Правая рука не выпускала сабли, левая тянулась к калитке. Исчезая в ночи, Лазунка, щупая на ходу пистолет, думал: "Сплошал... Мелок пал в руку пистоль - изживет, поди, сволочь". Возвращаться к Шпыню было некогда. Из веселого домика вышли под руку (женщина и) высокий военный в мутно желтеющем шишаке, сбоку сверкали ножны шпаги, на черном мундире желтели пуговицы. В пятнах огней из окон женщина казалась пестро одетой. Обходя Шпыня, крикнула: - Ach, mein Gott!.. Was ist das? [Ах боже мой!.. Что это?] - Nichts schreckliches, liebees Fraulein! Der Dragoner hat sich seine Fratze verdorben... der Besoffene. Die Russen sind anders als wir... sie sind feig... und fluchten sich vor dem Krieg in die Walder oder walzen sich trunken und zeihen Hiebe und Kerker dem Kriege vor. [Ничего ужасного, дорогая фрейлейн! Драгун испортил рожу, пьяный. Русские не то, что мы: они трусы и от войны бегут в леса или валяются хмельные, ждут побоев и тюрьмы, чтобы не идти в поход.] - Er hat, Kapitan, einen Sabel in der Hand? [У него, капитан, сабля в руке?] - Auch das ist erklarlich! Die Russen, wenn besoffen, sehen neckende Teufel um sich springen... verfolgen die Teufel, und wenn der Besoffene Dragoner oder Reiter ist, dann haut er mit dem Sabel auf Tische und Banke los, bis er hinfallt, wo er steht. [О, я объясню и это! В пьяном сне русские видят черта, он их злит, они гоняются за ним, и если драгун или рейтар пьяны, то в бреду рубят столы, скамьи, пока не свалятся куда пришлось.] - Ach, die Aermsten! [Ах, несчастные!] - Liebes Fraulein, nur kein Mitleid mit den Bestien... dieses Volk ist dumm, faul und grausam... [Дорогая фрейлейн, скоты не стоят сожаления - это глупый, ленивый и жестокий народ.] Черный капитан увел в тьму улицы за ворота свою подругу.

Поделитесь этой записью или добавьте в закладки